Вера Чайковская

Статья из книги «К истории русского искусства. Еврейская нота»
Москва, «Три квадрата», 2011 год

Художник о котором пойдет сейчас речь, невероятно своеобразен и парадоксален. Уроженец местечка, он сумел впитать пластическую культуру лучших мастеров  своего века.  Визуальный «эстет», он тем не менее строг в подходе к  натуре и аскетичен в выборе  художественных средств. Внешне всегда предельно сдержанный, почти суровый, — в своих работах он воплощает какую-то почти (или даже не «почти»!) ребяческую мечту о счастье и гармонии. Недаром его излюбленные герои-дети.

Автопортрет.1921.

На выставке Меера Аксельрода (1902–1970) в галерее на Солянке сразу же привлекало внимание лицо художника на фотографии. Необычное лицо! Не умудренный “патриарх”, о нет! Художник запечатлен слегка нахмуренным, моложавым, с удивленным мальчишеским взглядом. А ведь так он и рисовал своих многочисленных “мальчиков” – “рыжего”, “стриженого”, “упрямого”. Они не веселы и беззаботны, а погружены в какую-то думу, удивлены и озадачены миром. Мне кажется, эти мальчики автопортретны.
Открываются все новые пласты минувшего – “страшного”, “сталинского” (какого еще?) времени. Но оказывается, не только и не просто “сталинского”. Искусство дает нам возможность заглянуть этому времени “внутрь”, увидеть его сложность. Понять, что в будущем эту эпоху будут называть вовсе не сталинской, а, возможно, мандельштамовской или петров-водкинской, как николаевскую эпоху стали называть пушкинской  (и  это отметила Анна Ахматова, имея в виду свое время).
Поразительные люди жили и творили тогда! Видя и понимая происходящее, но надеясь и веря, они создавали произведения, в которых отражался не “волчий” оскал века, а простыми движениями губ, кисти, карандаша создавалось тепло особого духовного пространства, где можно было жить, дышать, творить. И недаром дочь Меера Аксельрода, поэтесса Елена Аксельрод, живущая ныне в Израиле, назвала работы отца в статье для каталога выставки “пейзажами счастья”.
Есть корифеи века. Их имена на слуху. Мы знаем П. Филонова и К. Петрова-Водкина, М. Соколова и А. Тышлера, Д. Штеренберга и Р. Фалька. Они остались в русской культуре поразительными взлетами творческого гения. Несмотря на? Вопреки всему?
Сейчас из полузабвения выступают фигуры их учеников и наследников. Один из них – Меер Аксельрод, учившийся в легендарном ВХУТЕМАСе – ВХУТЕИНе и совсем молодым ставший членом общества “4 искусства”, куда входили его старшие товарищи и учителя – Штеренберг, Фальк, Петров-Водкин. Судя по каталогу, художник почти не выставлялся, но знатоки и ценители понимали драгоценность его работ. Недаром его графика, показанная теперь на выставке, попала в самые престижные московские собрания – Третьяковку, Музей изобразительных искусств, Музей имени Бахрушина. Честь и хвала музейным работникам, сохранившим в России эту замечательную графику! Она создавалась в конце 20-х, а также в 30–40-е годы. Времена тотальной несвободы. Тем более удивляет поразительная авторская свобода, свобода во всем – в выборе мотива, техники, в манере исполнения. Автор явно радуется, рисуя карандашом, акварелью, гуашью или в смешанной технике какие-нибудь незамысловатые пейзажи, восточные дворики, детские выразительные лица, портреты друзей-художников. Работы легкие, свободные, артистичные. И без тени манерности, на редкость простые. Эта “простота” становится элементом эстетическим. Она выделяет художника из ряда других блистательных мастеров. Шагал и Тышлер, к примеру, создавали необычные феерические, сказочные миры. Миры экстатических порывов и грез. Муза Аксельрода проще и строже. Не суше, не холоднее, а именно строже. Порой кажется, еще немного – и будет скучно. Или вдруг мелькнет что-то почти салонное, слишком красивое, когда рисуется обнаженная модель. Но нет! Видишь некоторую “криволинейность”, которая салону не присуща. Видишь поразительную изобретательность в изображении “простого” мира и обычных вещей. Какое-то безошибочное чувство меры. Везде сохраняется живое лицо жизни, запечатленное рукой строгой, лаконичной, тяготеющей к равновесию, к гармонии, к счастливой соразмерности.

Эскиз костюма к спектаклю «Мера строгомти» по пьесе Д.Бергельсона. 1933.

Даже в театральных декорациях и костюмах нет никакой особенной “театрализации”, напыщенности, “эффектов”. Все та же строгость, мера и простота, особенно заметные в декорациях и костюмах к спектаклю “Мера строгости”. Не знаю, каким был спектакль, но мастер обнаружил в его оформлении подлинную “меру строгости” – в лаконизме деталей и изящной простоте исполнения.
Акварели и гуаши при всей простоте изысканно красивы. Цветовая “сдержанность” рождает ощущение гармонической проясненности, прямо-таки сияния изображенного мира.

Семейное счастье. 1925.

В рисунках карандашом тоже нет никаких гротесковых “усилений”, нажимов, штриховых акцентов. Очень просто, каким-то совсем тусклым черным карандашом нарисованы лица. Но странно – проступает характер, запечатлена живая модель! Особое какое-то умение, которое оценить гораздо труднее, чем в работах мастеров более экзальтированных, красочных, феерических. Почти нет и какого-то особенного национального “акцента” при том, что национальное таинственным образом проступает в обликах персонажей, в их позах, мимике, одежде, да и в самом авторском темпераменте, в авторской манере, которая “строга”, “сдержанна”, но по-своему очень свободна, артистична, привержена жизненным деталям, любит повседневность, всю эту “жизненную плоть”, ее простые, но изысканные формы, ее неяркие, но чистые и сгармонизированные краски.
Чувствуется высочайшая школа и уверенное мастерство. На выставке, по сути, не обнаружилось слабых работ.
Взрослый мастер с чуть нахмуренным лицом упрямого мальчишки простым движением губ, кисти, карандаша согревал оледенелое окружающее пространство теплом, которое, по выражению Мандельштама, легло на стекла вечности.